И даже небо было нашим - Паоло Джордано

Сам дворик был огражден стеной высотой под два метра, отделявшей его вместе с бассейном от остальной территории. Сторожку тоже нельзя было узнать: к ней пристроили веранду, в стеклах которой отражалось ослепительное послеполуденное солнце. Исчезли пятна от сырости, трещины на стенах. Я спросила себя, понравилась бы она в таком виде бабушке.

– Стену я построил потому, что по вечерам мне бывает немного страшно, – объяснил Риккардо, подходя ко мне. – Я немного мнительный.

– Надеюсь, я не помешала?

– Ну что вы. Я ждал, что рано или поздно вы зайдете посмотреть, что я тут нафантазировал. Только не знал, как с вами связаться. Вас зовут Тереза, верно?

Я передала ему корзину с овощами. Любому местному жителю такой презент показался бы наивным и неуместным, но Риккардо посмотрел на него с восхищением. Он поставил корзину на плитки дворика в каком-то определенном месте, в тени, и, подобрав нужный ракурс, сфотографировал ее на телефон.

– Идеальное сочетание цветов, – сказал он. – Выложу это в моем блоге.

– А потом сможете еще и съесть.

– Да, вы правы.

Он предложил мне подробно осмотреть дом, а тем временем первоначальная взаимная настороженность постепенно сходила на нет. Комнаты остались в прежнем виде, но там, где раньше все было заполнено старинной мебелью и разными вещами, теперь было пустое пространство. Особенно меня поразило отсутствие дивана с цветастой обивкой, на котором возлежала бабушка, умевшая сделать время таким же неподвижным, как она сама.

– Я пришла пригласить тебя на мою свадьбу, – сказала я, когда мы вернулись во дворик.

– На твою свадьбу? Правда?

– Ты все же наш сосед.

Он ответил не раздумывая, как если бы заставлял себя сделать что-то непривычное. Да, сказал он, я с удовольствием приду.

Я прошла по дворику к выходу, чувствуя, что он смотрит мне в спину. Я не рассказала ему ни о подарке, ни о путешествии в неизвестные края, ни об амфоре. Так что моя миссия, можно сказать, провалилась. Но Риккардо казался таким порядочным человеком, был так благодарен мне за визит, что мне хватило совести не одурачить его, как остальных.

Выйдя за ворота, я сорвала две травинки и по дороге на ферму пыталась сплести из них маленький венок, вызывая в памяти и повторяя последовательность жестов, которым Флориана и ребята научили меня в прошлом тысячелетии. Но быстро устала и бросила.

Реакция моих родителей оказалась в точности такой, как я ожидала. Допустим, в телефонном разговоре мое сообщение застало их врасплох, и они просто не успели выказать радость; но чуть позже, очевидно, пришло понимание, что и на этот раз они не смогут помешать мне. Мама перезвонила через полчаса. Она не сказала: «Мы так счастливы, мы забыли это сказать в прошлом разговоре». Вместо извинений я услышала приказ: «Свадебное платье пойдем выбирать вместе. Не вздумай возражать. И у меня нет ни малейшего желания ехать на юг. Папа уже пошел покупать тебе билет на самолет».

Несмотря на резкость, несмотря на откровенное презрение к образу жизни, который я выбрала, и к уголку земли, который она возненавидела задолго до того, как я там поселилась, ее голос и непререкаемый тон в этот момент утешили меня. Но я промолчала, чтобы не дать ей почувствовать мою слабость. Тогда она добавила:

– Он тоже может приехать, если захочет. Но, разумеется, ему нельзя будет увидеть платье. Это верный способ накликать несчастье.

Ах, мама, если бы ты знала, как мы несчастны! Если бы знала, что именно несчастье толкнуло нас на эту авантюру! У меня сердце чуть не выскакивало из груди от желания рассказать ей все, вдруг захотелось, чтобы она стала моей лучшей подругой; и это желание было таким же сильным, как в тринадцать лет, когда меня удерживала не постыдность моих секретов, а то, что они могут показаться ей глупостью. А сейчас я просто обязана была молчать. Никому ни слова: среди наших с Берном решений, касающихся поездки в Киев, это было одним из первых. Если об этих планах узнает хоть один человек помимо Санфеличе и нас самих, наши права на дочь окажутся под угрозой: она будет наполовину нашей, наполовину чужой, и с этим уже ничего нельзя будет сделать.

Я не предложила Берну ехать со мной в Турин. Я была уверена, что он откажется; а если бы он и согласился, при его встрече с моими родителями мне не хватило бы сил, чтобы удержать ситуацию под контролем. Я с ужасом думала о нескольких часах, которые должна буду провести с матерью, когда мы будем выбирать платье. Но эти часы пробежали быстро, почти незаметно, как в детстве, за семейным ужином или в моей маленькой кроватке.

После подгонки по фигуре платье должны были отослать в Специале по почте через три недели. Ткань была такой светлой, такой тонкой и нежной, что, надевая платье, я старалась не касаться его пальцами, чтобы не остались следы. Лиф состоял из изящно переплетенных полос ткани, которые сзади на талии завязывались бантом. Если снять накидку, спина оставалась почти голой. Ты молодая, можешь себе это позволить, сказала мама. А продавщица добавила, что у меня идеальные лопатки.

Я поняла, что решение не говорить заранее Берну о платье, было правильным. Главное, он не должен был узнать, сколько оно стоит: если бы он спросил, я солгала бы. Платье и туфли обошлись в сумму, которой хватило бы, чтобы приблизить нас к Киеву минимум на тысячу километров.

Через неделю-другую мы с Берном пошли выбирать ему костюм. Сначала пришлось убеждать его, что это необходимо. Он утверждал, что может обойтись тем, что есть под рукой, например костюмом, который Данко надевал на похороны моей бабушки, или одолжить костюм у Томмазо. Со всей решимостью, на какую я была способна, я поклялась, что не выйду за него, если он будет в костюме с похорон или в форменном смокинге официанта.

В магазине, в торговом центре на промышленной окраине Мезанье, он капризничал, как ребенок. Брал пиджак у продавца, придирчиво изучал ценник, затем с негодованием возвращал, не померив. В итоге продавец уже не знал, что ему предложить.

– Но костюм для свадьбы просто не может стоить меньше этой суммы, – чуть ли не умоляющим тоном заметила я.

– Триста евро! – заикаясь от возмущения, произнес он.

– Я только хочу, чтобы ты оделся, Берн.

– Ты не хочешь, чтобы я оделся. Ты хочешь, чтобы я расфуфырился!

Давно уже я не слышала, чтобы его голос звучал так жестко: пожалуй с тех пор, как много лет назад, ночью, когда мы были еще детьми, насильно поцеловав меня в губы, он спросил: ты этого хотела?